сборник
У войны не детское лицо
От составителей сборника
Сборник стихов адресован широкому кругу читателей. Он не оставит равнодушным ни тонкого знатока литературы, ни любителя поэтического слова, ни совершенно далёкого от поэзии человека, в руки которого попадёт случайно, ни профессионального критика, потому что тема его одна из самых больных и трогательных: детство и война. Самые разные авторы поднимали эту тему в своём творчестве: А. Барто, А. Твардовский, Б. Ласкин, В. Тушнова, С. Михалков, С. Маршак, А. Ахматова, Е. Вечтомова, И. Ринк, К. Симонов, М. Джалиль, Б. Пастернак, В. Гончаров.
Сборник включает стихотворения уже названных авторов 1941 — 1945 гг., которые распределены по тематическим главам (в главах следуют по алфавиту). Кроме того, составители сборника посчитали нужным внести в него приложение, в котором содержится несколько писем и дневниковых записей детей, жертв и очевидцев жестокости фашистов.
Авторы стихотворений расскажут вам о тех, у кого детство совпало со страшными годами Великой Отечественной войны, о детском горе, о силе, мужестве и непосредственности детских душ, о подвиге детей и о надежде на то, что "настанет новый лучший век", но "мученья маленьких калек" не позабудутся.
"У войны не детское лицо..."? Пусть никогда наши дети не узнают то, что видели своими глазами наши бабушки и дедушки. Берегите мир.
______________________________________________________________________________________________________________
2018 год, Студентки 4 курса педагогического направления с профилем «Филологическое образование», будущие мамы и учителя: Усанова Ольга, Парфёнова Злата и Зубарева Анна.
Сборник включает стихотворения уже названных авторов 1941 — 1945 гг., которые распределены по тематическим главам (в главах следуют по алфавиту). Кроме того, составители сборника посчитали нужным внести в него приложение, в котором содержится несколько писем и дневниковых записей детей, жертв и очевидцев жестокости фашистов.
Авторы стихотворений расскажут вам о тех, у кого детство совпало со страшными годами Великой Отечественной войны, о детском горе, о силе, мужестве и непосредственности детских душ, о подвиге детей и о надежде на то, что "настанет новый лучший век", но "мученья маленьких калек" не позабудутся.
"У войны не детское лицо..."? Пусть никогда наши дети не узнают то, что видели своими глазами наши бабушки и дедушки. Берегите мир.
______________________________________________________________________________________________________________
2018 год, Студентки 4 курса педагогического направления с профилем «Филологическое образование», будущие мамы и учителя: Усанова Ольга, Парфёнова Злата и Зубарева Анна.
Содержание
Глава 1. КАК БОЛЬШОЙ
А. Барто "Я с войны" (1942)
А. Твардовский "В пилотке мальчик босоногий..." (1943)
А. Твардовский "Рассказ танкиста" (1942)
Б. Ласкин "Василий Васильевич" (1944)
Глава 2. ОБЛОМКИ ДЕТСТВА
В. Тушнова "Кукла" (1943)
С. Михалков "Детский ботинок" (1944)
Глава 3. "НЕТ ХУЖЕ ДЕТСКОЙ НЕНАВИСТИ"
А. Барто "Глаза девчонки семилетней..." (1942)
А. Барто "Сашко" (1942)
С. Маршак "Не" и "Ни" (1942)
Глава 4. "ДЕТСКИЙ ПЛАЧ В РАЗЛОМАННОМ ГНЕЗДЕ"
А. Ахматова "Памяти Вали" (1942)
Е. Вечтомова "Дети" (1942)
И. Ринк "Мальчик из блокады" (1943)
К. Симонов "Майор привез мальчишку на лафете..." (1941)
С. Маршак "Мальчик из села Поповки" (1943)
С. Михалков "Десятилетний человек" (1942)
Глава 5. "МОЙ НАРОД ОТОМСТИТ ЗА МЕНЯ"
А. Барто "Алёнка" (1942)
А. Барто "Партизанке Тане" (1942)
М. Джалиль "Их расстреляли на рассвете..." (до августа 1944)
Глава 6. НАДЕЖДА
Б. Пастернак "Страшная сказка" (1941)
В. Гончаров "Возвращение" (1945)
ПРИЛОЖЕНИЕ
Отрывки из дневника Леры Игошевой (от 1941) [M1]
Отрывки из дневниковых записей Марии Рольникайте (1941)
Отрывки из дневника Юры Рябинкина (с 22 июня 1941 до 6 января 1942)
Письмо Кати Сусаниной (1943)
А. Барто "Я с войны" (1942)
А. Твардовский "В пилотке мальчик босоногий..." (1943)
А. Твардовский "Рассказ танкиста" (1942)
Б. Ласкин "Василий Васильевич" (1944)
Глава 2. ОБЛОМКИ ДЕТСТВА
В. Тушнова "Кукла" (1943)
С. Михалков "Детский ботинок" (1944)
Глава 3. "НЕТ ХУЖЕ ДЕТСКОЙ НЕНАВИСТИ"
А. Барто "Глаза девчонки семилетней..." (1942)
А. Барто "Сашко" (1942)
С. Маршак "Не" и "Ни" (1942)
Глава 4. "ДЕТСКИЙ ПЛАЧ В РАЗЛОМАННОМ ГНЕЗДЕ"
А. Ахматова "Памяти Вали" (1942)
Е. Вечтомова "Дети" (1942)
И. Ринк "Мальчик из блокады" (1943)
К. Симонов "Майор привез мальчишку на лафете..." (1941)
С. Маршак "Мальчик из села Поповки" (1943)
С. Михалков "Десятилетний человек" (1942)
Глава 5. "МОЙ НАРОД ОТОМСТИТ ЗА МЕНЯ"
А. Барто "Алёнка" (1942)
А. Барто "Партизанке Тане" (1942)
М. Джалиль "Их расстреляли на рассвете..." (до августа 1944)
Глава 6. НАДЕЖДА
Б. Пастернак "Страшная сказка" (1941)
В. Гончаров "Возвращение" (1945)
ПРИЛОЖЕНИЕ
Отрывки из дневника Леры Игошевой (от 1941) [M1]
Отрывки из дневниковых записей Марии Рольникайте (1941)
Отрывки из дневника Юры Рябинкина (с 22 июня 1941 до 6 января 1942)
Письмо Кати Сусаниной (1943)
Глава 1. КАК БОЛЬШОЙ
АГНИЯ БАРТО
Я С ВОЙНЫ
У меня братишка новый,
Новый братик лет пяти.
Он сказал мне:
— Я приехал!
Буду здесь теперь расти.
Я хорошего такого
Не встречала малыша.
У него в руках тетрадка,
Два моих карандаша.
У него в тетрадке пушки
По две с каждой стороны.
Я спросила:
— Ты откуда?—
Он ответил:
— Я с войны.
На войне летали пули
У меня над головой,
А потом вернулись наши,—
Оказалось, я живой.
Ты теперь моя сестра.
Мне, наверно, спать пора.
Ты скорей мне руки вымой,
Я невымытый с утра.
Я хорошего такого
Не встречала малыша.
Положил он под подушку
Два моих карандаша.
Он сказал: — Спокойной ночи!
Потеплей меня укрой!
Оставайся, если хочешь,
Навсегда моей сестрой.
1942
Я С ВОЙНЫ
У меня братишка новый,
Новый братик лет пяти.
Он сказал мне:
— Я приехал!
Буду здесь теперь расти.
Я хорошего такого
Не встречала малыша.
У него в руках тетрадка,
Два моих карандаша.
У него в тетрадке пушки
По две с каждой стороны.
Я спросила:
— Ты откуда?—
Он ответил:
— Я с войны.
На войне летали пули
У меня над головой,
А потом вернулись наши,—
Оказалось, я живой.
Ты теперь моя сестра.
Мне, наверно, спать пора.
Ты скорей мне руки вымой,
Я невымытый с утра.
Я хорошего такого
Не встречала малыша.
Положил он под подушку
Два моих карандаша.
Он сказал: — Спокойной ночи!
Потеплей меня укрой!
Оставайся, если хочешь,
Навсегда моей сестрой.
1942
АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
* * *
В пилотке мальчик босоногий
С худым заплечным узелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.
Горбушка хлеба, две картошки –
Всему суровый вес и счет.
И, как большой, с ладони крошки
С великой бережностью — в рот.
Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта.
Глядит, задумался мужчина.
— Сынок, должно быть сирота?
И на лице, в глазах, похоже, –
Досады давнишняя тень.
Любой и каждый все про то же,
И как им спрашивать не лень.
В лицо тебе серьезно глядя,
Еще он медлит рот открыть.
— Ну, сирота. — И тотчас: — Дядя,
Ты лучше дал бы докурить.
1943
* * *
В пилотке мальчик босоногий
С худым заплечным узелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.
Горбушка хлеба, две картошки –
Всему суровый вес и счет.
И, как большой, с ладони крошки
С великой бережностью — в рот.
Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта.
Глядит, задумался мужчина.
— Сынок, должно быть сирота?
И на лице, в глазах, похоже, –
Досады давнишняя тень.
Любой и каждый все про то же,
И как им спрашивать не лень.
В лицо тебе серьезно глядя,
Еще он медлит рот открыть.
— Ну, сирота. — И тотчас: — Дядя,
Ты лучше дал бы докурить.
1943
АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
РАССКАЗ ТАНКИСТА
Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить.
Лет десяти-двенадцати. Бедовый,
Из тех, что главарями у детей,
Из тех, что в городишках прифронтовых
Встречают нас как дорогих гостей.
Машину обступают на стоянках,
Таскать им воду вёдрами — не труд,
Приносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют…
Шёл бой за улицу. Огонь врага был страшен,
Мы прорывались к площади вперёд.
А он гвоздит — не выглянуть из башен, —
И чёрт его поймёт, откуда бьёт.
Тут угадай-ка, за каким домишкой
Он примостился, — столько всяких дыр,
И вдруг к машине подбежал парнишка:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Я знаю, где их пушка. Я разведал...
Я подползал, они вон там, в саду...
— Да где же, где?.. — А дайте я поеду
На танке с вами. Прямо приведу.
Что ж, бой не ждёт. — Влезай сюда, дружище! —
И вот мы катим к месту вчетвером.
Стоит парнишка — мины, пули свищут,
И только рубашонка пузырём.
Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота
Заходим в тыл и полный газ даём.
И эту пушку, заодно с расчётом,
Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.
Я вытер пот. Душила гарь и копоть:
От дома к дому шёл большой пожар.
И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —
И руку, как товарищу, пожал...
Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч .лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, забыл его спросить.
1942
РАССКАЗ ТАНКИСТА
Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить.
Лет десяти-двенадцати. Бедовый,
Из тех, что главарями у детей,
Из тех, что в городишках прифронтовых
Встречают нас как дорогих гостей.
Машину обступают на стоянках,
Таскать им воду вёдрами — не труд,
Приносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют…
Шёл бой за улицу. Огонь врага был страшен,
Мы прорывались к площади вперёд.
А он гвоздит — не выглянуть из башен, —
И чёрт его поймёт, откуда бьёт.
Тут угадай-ка, за каким домишкой
Он примостился, — столько всяких дыр,
И вдруг к машине подбежал парнишка:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Я знаю, где их пушка. Я разведал...
Я подползал, они вон там, в саду...
— Да где же, где?.. — А дайте я поеду
На танке с вами. Прямо приведу.
Что ж, бой не ждёт. — Влезай сюда, дружище! —
И вот мы катим к месту вчетвером.
Стоит парнишка — мины, пули свищут,
И только рубашонка пузырём.
Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота
Заходим в тыл и полный газ даём.
И эту пушку, заодно с расчётом,
Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.
Я вытер пот. Душила гарь и копоть:
От дома к дому шёл большой пожар.
И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —
И руку, как товарищу, пожал...
Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч .лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, забыл его спросить.
1942
БОРИС ЛАСКИН
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
В великой русской кузнице за каменной горой
Стоит, гудит, работает заводик номерной.
Туда Василь Васильевич приходит чуть заря
И весело командует: "За дело, токаря!
За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Во всем Урале токаря, пожалуй, лучше нет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
С глазами светло-синими, с кудрявой головой
Работает, старается гвардеец тыловой.
Фотографы газетные бегут его снимать.
Никто Василь Васильича не может обогнать.
В минуту получается готовая деталь,
На грудь ему повешена отличия медаль.
Девчата им любуются, подходят и молчат,
А он и не оглянется, не смотрит на девчат.
За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Василию Васильичу всего тринадцать лет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
1944
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
В великой русской кузнице за каменной горой
Стоит, гудит, работает заводик номерной.
Туда Василь Васильевич приходит чуть заря
И весело командует: "За дело, токаря!
За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Во всем Урале токаря, пожалуй, лучше нет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
С глазами светло-синими, с кудрявой головой
Работает, старается гвардеец тыловой.
Фотографы газетные бегут его снимать.
Никто Василь Васильича не может обогнать.
В минуту получается готовая деталь,
На грудь ему повешена отличия медаль.
Девчата им любуются, подходят и молчат,
А он и не оглянется, не смотрит на девчат.
За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Василию Васильичу всего тринадцать лет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
1944
Глава 2. ОБЛОМКИ ДЕТСТВА
СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ
ДЕТСКИЙ БОТИНОК
Занесенный в графу
С аккуратностью чисто немецкой,
Он на складе лежал
Среди обуви взрослой и детской.
Его номер по книге:
«Три тысячи двести девятый».
«Обувь детская. Ношена.
Правый ботинок. С заплатой,..»
Кто чинил его? Где?
В Мелитополе? В Кракове? В Вене?
Кто носил его? Владек?
Или русская девочка Женя?..
Как попал он сюда, в этот склад,
В этот список проклятый,
Под порядковый номер
«Три тысячи двести девятый»?
Неужели другой не нашлось
В целом мире дороги,
Кроме той, по которой
Пришли эти детские ноги
В это страшное место,
Где вешали, жгли и пытали,
А потом хладнокровно
Одежду убитых считали?
Здесь на всех языках
О спасенье пытались молиться:
Чехи, греки, евреи,
Французы, австрийцы, бельгийцы.
Здесь впитала земля
Запах тлена и пролитой крови
Сотен тысяч людей
Разных наций и разных сословий...
Час расплаты пришел!
Палачей и убийц — на колени!
Суд народов идет
По кровавым следам преступлений.
Среди сотен улик —
Этот детский ботинок с заплатой.
Снятый Гитлером с жертвы
Три тысячи двести девятой.
1944
ДЕТСКИЙ БОТИНОК
Занесенный в графу
С аккуратностью чисто немецкой,
Он на складе лежал
Среди обуви взрослой и детской.
Его номер по книге:
«Три тысячи двести девятый».
«Обувь детская. Ношена.
Правый ботинок. С заплатой,..»
Кто чинил его? Где?
В Мелитополе? В Кракове? В Вене?
Кто носил его? Владек?
Или русская девочка Женя?..
Как попал он сюда, в этот склад,
В этот список проклятый,
Под порядковый номер
«Три тысячи двести девятый»?
Неужели другой не нашлось
В целом мире дороги,
Кроме той, по которой
Пришли эти детские ноги
В это страшное место,
Где вешали, жгли и пытали,
А потом хладнокровно
Одежду убитых считали?
Здесь на всех языках
О спасенье пытались молиться:
Чехи, греки, евреи,
Французы, австрийцы, бельгийцы.
Здесь впитала земля
Запах тлена и пролитой крови
Сотен тысяч людей
Разных наций и разных сословий...
Час расплаты пришел!
Палачей и убийц — на колени!
Суд народов идет
По кровавым следам преступлений.
Среди сотен улик —
Этот детский ботинок с заплатой.
Снятый Гитлером с жертвы
Три тысячи двести девятой.
1944
ВЕРОНИКА ТУШНОВА
КУКЛА
Много нынче в памяти потухло,
а живет безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.
Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя...
Теплый дождь шушукался в березах,
но никто не замечал дождя.
Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.
Девочка кричала и просила
и рвалась из материнских рук,—
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.
Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.
Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймет она...
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до нее война.
Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк,—
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.
1943
КУКЛА
Много нынче в памяти потухло,
а живет безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.
Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя...
Теплый дождь шушукался в березах,
но никто не замечал дождя.
Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.
Девочка кричала и просила
и рвалась из материнских рук,—
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.
Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.
Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймет она...
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до нее война.
Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк,—
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.
1943
Глава 3. "НЕТ ХУЖЕ ДЕТСКОЙ НЕНАВИСТИ"
АГНИЯ БАРТО
* * *
Глаза девчонки семилетней
Как два померкших огонька.
На детском личике заметней
Большая, тяжкая тоска.
Она молчит, о чем ни спросишь,
Пошутишь с ней — молчит в ответ
Как будто ей не семь, не восемь,
А много, много горьких лет.
Вдруг сразу словно ветер свежий
Пройдет по детскому лицу,
И, оживленная надеждой,
Она бросается к бойцу.
Защиты ищет у него:
— Убей их всех до одного!
1942
* * *
Глаза девчонки семилетней
Как два померкших огонька.
На детском личике заметней
Большая, тяжкая тоска.
Она молчит, о чем ни спросишь,
Пошутишь с ней — молчит в ответ
Как будто ей не семь, не восемь,
А много, много горьких лет.
Вдруг сразу словно ветер свежий
Пройдет по детскому лицу,
И, оживленная надеждой,
Она бросается к бойцу.
Защиты ищет у него:
— Убей их всех до одного!
1942
АГНИЯ БАРТО
САШКО
Уходит отец в партизаны,
Прощаться с отцом нелегко.
И вслед обливаясь слезами,
Бежит быстроногий Сашко.
Нет детскому горю предела,
Отец наклонился в седле:
За стремя хвататься не дело,
Ты лучше разведай в селе.
И вот тебе в руки граната -
Теперь ты готов ко всему,
И дай я тебя обниму.
Сашко примечает у хат,
Где дворик, поросший травой,
Фашистские ходят солдаты,
Тут офицеры из штата...
В минуту Сашко на крыльце!
В сердце недетская храбрость,
Решимость на детском лице.
Я видел - в лесу партизаны,
Я шел по опушке вчера,
Я видел своими глазами:
Кто-то сидел у костра.
За пазухой холод гранаты,
Гладкий холодный металл,
Мальчик стоит среди хаты,
Он все хорошо рассчитал:
Медленно, длинно, подробно
Он продолжает рассказ…
Довольно! кричат ему злобно,
Где партизаны сейчас?
Ненависть больше не пряча,
Сашко выпрямляется весь
Колышется голос ребячий:
Тут партизаны, здесь.
Быстро метнулась граната
В тех шестерых у стола;
Быстро метнулась граната –
К ним смерть, как расплата, пришла.
Сашко, мальчишка босоногий,
Не жить тебе в тихом селе,
Не бегать по теплой дороге,
Спокойный лежишь ты и строгий,
Величие в детском челе.
Грозной и яростной мести
Детские жаждут сердца.
Сашко! Мальчуган босоногий!
Мы отомстим до конца.
За город, истерзанный боем,
За мирную хату твою,
За полное сердце героя,
Погибшего в смертном бою.
1942
САШКО
Уходит отец в партизаны,
Прощаться с отцом нелегко.
И вслед обливаясь слезами,
Бежит быстроногий Сашко.
Нет детскому горю предела,
Отец наклонился в седле:
За стремя хвататься не дело,
Ты лучше разведай в селе.
И вот тебе в руки граната -
Теперь ты готов ко всему,
И дай я тебя обниму.
Сашко примечает у хат,
Где дворик, поросший травой,
Фашистские ходят солдаты,
Тут офицеры из штата...
В минуту Сашко на крыльце!
В сердце недетская храбрость,
Решимость на детском лице.
Я видел - в лесу партизаны,
Я шел по опушке вчера,
Я видел своими глазами:
Кто-то сидел у костра.
За пазухой холод гранаты,
Гладкий холодный металл,
Мальчик стоит среди хаты,
Он все хорошо рассчитал:
Медленно, длинно, подробно
Он продолжает рассказ…
Довольно! кричат ему злобно,
Где партизаны сейчас?
Ненависть больше не пряча,
Сашко выпрямляется весь
Колышется голос ребячий:
Тут партизаны, здесь.
Быстро метнулась граната
В тех шестерых у стола;
Быстро метнулась граната –
К ним смерть, как расплата, пришла.
Сашко, мальчишка босоногий,
Не жить тебе в тихом селе,
Не бегать по теплой дороге,
Спокойный лежишь ты и строгий,
Величие в детском челе.
Грозной и яростной мести
Детские жаждут сердца.
Сашко! Мальчуган босоногий!
Мы отомстим до конца.
За город, истерзанный боем,
За мирную хату твою,
За полное сердце героя,
Погибшего в смертном бою.
1942
САМУИЛ МАРШАК
"НЕ" И "НИ"
Мне рассказывал смоленский
Паренек:
- В нашей школе деревенской
Шел урок.
Проходили мы частицы
"Не" и "ни".
А в селе стояли фрицы
В эти дни.
Обобрали наши школы
И дома.
Наша школа стала голой,
Как тюрьма.
Из ворот избы соседской
Угловой
К нам в окно глядел немецкий
Часовой.
И сказал учитель: "Фразу
Дайте мне,
Чтобы в ней встречались сразу
"Ни" и "не"."
Мы взглянули на солдата
У ворот
И сказали: "От расплаты
НИ один фашист проклятый
НЕ уйдет!"
1942
"НЕ" И "НИ"
Мне рассказывал смоленский
Паренек:
- В нашей школе деревенской
Шел урок.
Проходили мы частицы
"Не" и "ни".
А в селе стояли фрицы
В эти дни.
Обобрали наши школы
И дома.
Наша школа стала голой,
Как тюрьма.
Из ворот избы соседской
Угловой
К нам в окно глядел немецкий
Часовой.
И сказал учитель: "Фразу
Дайте мне,
Чтобы в ней встречались сразу
"Ни" и "не"."
Мы взглянули на солдата
У ворот
И сказали: "От расплаты
НИ один фашист проклятый
НЕ уйдет!"
1942
Глава 4. "ДЕТСКИЙ ПЛАЧ В РАЗЛОМАННОМ ГНЕЗДЕ"
АННА АХМАТОВА
1
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
2
Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
1942
1
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
2
Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
1942
ЕЛЕНА ВЕЧТОМОВА
ДЕТИ
Все это называется – блокада.
И детский плач в разломанном гнезде...
Детей не надо в городе, не надо,
Ведь родина согреет их везде.
Детей не надо в городе военном,
Боец не должен сберегать паек,
Нести домой. Не смеет неизменно
Его преследовать ребячий голосок.
И в свисте пуль, и в завыванье бомбы
Нельзя нам слышать детских ножек бег.
Бомбоубежищ катакомбы
Не детям бы запоминать навек.
Они вернутся в дом. Их страх не нужен.
Мы защитим, мы сбережем их дом.
Мать будет матерью. И муж вернется мужем.
И дети будут здесь. Но не сейчас. Потом.
1942
ДЕТИ
Все это называется – блокада.
И детский плач в разломанном гнезде...
Детей не надо в городе, не надо,
Ведь родина согреет их везде.
Детей не надо в городе военном,
Боец не должен сберегать паек,
Нести домой. Не смеет неизменно
Его преследовать ребячий голосок.
И в свисте пуль, и в завыванье бомбы
Нельзя нам слышать детских ножек бег.
Бомбоубежищ катакомбы
Не детям бы запоминать навек.
Они вернутся в дом. Их страх не нужен.
Мы защитим, мы сбережем их дом.
Мать будет матерью. И муж вернется мужем.
И дети будут здесь. Но не сейчас. Потом.
1942
ИГОРЬ РИНК
МАЛЬЧИК ИЗ БЛОКАДЫ
От голода не мог и плакать громко,
Ты этого не помнишь ничего,
Полуживым нашли тебя в обломках
Девчата из дружины ПВО.
И кто-то крикнул: «Девочки, возьмёмте!»
И кто-то поднял бережно с земли.
Вложили в руку хлеба чёрствый ломтик,
Закутали и в роту принесли.
Чуть поворчав на выдумку такую,
Их командир, хоть был он очень строг,
Тебя вписал солдатом в строевую,
Как говорят, на котловой паёк.
А девушки, придя со смены прямо,
Садились, окружив твою кровать,
И ты вновь обретённым словом «мама»
Ещё не знал, кого из них назвать.
1943
МАЛЬЧИК ИЗ БЛОКАДЫ
От голода не мог и плакать громко,
Ты этого не помнишь ничего,
Полуживым нашли тебя в обломках
Девчата из дружины ПВО.
И кто-то крикнул: «Девочки, возьмёмте!»
И кто-то поднял бережно с земли.
Вложили в руку хлеба чёрствый ломтик,
Закутали и в роту принесли.
Чуть поворчав на выдумку такую,
Их командир, хоть был он очень строг,
Тебя вписал солдатом в строевую,
Как говорят, на котловой паёк.
А девушки, придя со смены прямо,
Садились, окружив твою кровать,
И ты вновь обретённым словом «мама»
Ещё не знал, кого из них назвать.
1943
КОНСТАНТИН СИМОНОВ
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой...
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой…
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили
А там, где отнят у мальчишки он.
1941
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой...
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой…
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили
А там, где отнят у мальчишки он.
1941
САМУИЛ МАРШАК
МАЛЬЧИК ИЗ СЕЛА ПОПОВКИ
Среди сугробов и воронок
В селе, разрушенном дотла,
Стоит, зажмурившись, ребенок –
Последний гражданин села.
Испуганный котенок белый,
Обломки печки и трубы –
И это все, что уцелело
От прежней жизни и избы.
Стоит белоголовый Петя
И плачет, как старик, без слез,
Три года прожил он на свете,
А что узнал и перенес!
При нем избу его спалили,
Угнали маму со двора,
И в наспех вырытой могиле
Лежит убитая сестра.
Не выпускай, боец, винтовки,
Пока не отомстишь врагу
За кровь, пролитую в Поповке,
И за ребенка на снегу.
1943
МАЛЬЧИК ИЗ СЕЛА ПОПОВКИ
Среди сугробов и воронок
В селе, разрушенном дотла,
Стоит, зажмурившись, ребенок –
Последний гражданин села.
Испуганный котенок белый,
Обломки печки и трубы –
И это все, что уцелело
От прежней жизни и избы.
Стоит белоголовый Петя
И плачет, как старик, без слез,
Три года прожил он на свете,
А что узнал и перенес!
При нем избу его спалили,
Угнали маму со двора,
И в наспех вырытой могиле
Лежит убитая сестра.
Не выпускай, боец, винтовки,
Пока не отомстишь врагу
За кровь, пролитую в Поповке,
И за ребенка на снегу.
1943
СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ
ДЕСЯТИЛЕТНИЙ ЧЕЛОВЕК
Крест-накрест белые полоски
На окнах съежившихся хат.
Родные тонкие березки
Тревожно смотрят на закат.
И пес на теплом пепелище,
До глаз испачканный в золе.
Он целый день кого-то ищет
И не находит на селе.
Накинув драный зипунишко,
По огородам, без дорог,
Спешит, торопится парнишка
По солнцу, прямо на восток.
Никто в далекую дорогу
Его теплее не одел,
Никто не обнял у порога
И вслед ему не поглядел,
В нетопленой, разбитой бане,
Ночь скоротавши, как зверек,
Как долго он своим дыханьем
Озябших рук согреть не мог!
Но по щеке его ни разу
Не проложила путь слеза,
Должно быть, слишком много сразу
Увидели его глаза.
Все видевший, на все готовый,
По грудь проваливаясь в снег,
Бежал к своим русоголовый
Десятилетний человек.
Он знал, что где-то недалече,
Быть может, вон за той горой,
Его, как друга, в темный вечер
Окликнет русский часовой.
И он, прижавшийся к шинели,
Родные слыша голоса,
Расскажет все, на что глядели
Его недетские глаза.
1942
ДЕСЯТИЛЕТНИЙ ЧЕЛОВЕК
Крест-накрест белые полоски
На окнах съежившихся хат.
Родные тонкие березки
Тревожно смотрят на закат.
И пес на теплом пепелище,
До глаз испачканный в золе.
Он целый день кого-то ищет
И не находит на селе.
Накинув драный зипунишко,
По огородам, без дорог,
Спешит, торопится парнишка
По солнцу, прямо на восток.
Никто в далекую дорогу
Его теплее не одел,
Никто не обнял у порога
И вслед ему не поглядел,
В нетопленой, разбитой бане,
Ночь скоротавши, как зверек,
Как долго он своим дыханьем
Озябших рук согреть не мог!
Но по щеке его ни разу
Не проложила путь слеза,
Должно быть, слишком много сразу
Увидели его глаза.
Все видевший, на все готовый,
По грудь проваливаясь в снег,
Бежал к своим русоголовый
Десятилетний человек.
Он знал, что где-то недалече,
Быть может, вон за той горой,
Его, как друга, в темный вечер
Окликнет русский часовой.
И он, прижавшийся к шинели,
Родные слыша голоса,
Расскажет все, на что глядели
Его недетские глаза.
1942
Глава 5. "МОЙ НАРОД ОТОМСТИТ ЗА МЕНЯ"
АГНИЯ БАРТО
АЛЁНКА
Детство прошло.
Золотая пора...
Летом в лесу
Распевать у костра,
В речке купаться,
Лежать на песке,
Слушать, как поезд
Шумит вдалеке…
Нет больше Алёнки,
Девчонки босой,
Весёлой Алёнки
С пушистой косой.
Тяжёлые танки
Полями прошли,
Алёнкино детство,
Как травку, смели.
Алёнкино детство,
Ты кажешься сном...
Есть партизанка
В отряде лесном.
Лет ей немного —
Одиннадцать лет.
Смелее Алёнки
Разведчицы нет.
Это Алёнка
Под вихрем огня
Своим донесла,
Что в лесу западня.
Это она,
Пробираясь во мгле,
Всё разузнала
В соседнем селе.
А нынче, накинув
Платок расписной,
Уходит Алёнка
Тропинкой лесной.
Она собирает
Подруг на лугу,
Вместе с подругами
Пляшет в кругу.
Ночью в деревню
Фашисты вошли.
У каждого дома
Стоят патрули.
Пушки немецкие
В каждом саду...
Пляшет Алёнка
У всех на виду.
Пляшет Алёнка
И звонко поёт,—
Все пулемёты
Алёнка сочтёт.
И, распевая
Ещё веселей,
С песней пройдёт
Мимо всех патрулей.
Доброе детство,
Навеки прости!
Нет у Алёнки
Другого пути.
1942
АЛЁНКА
Детство прошло.
Золотая пора...
Летом в лесу
Распевать у костра,
В речке купаться,
Лежать на песке,
Слушать, как поезд
Шумит вдалеке…
Нет больше Алёнки,
Девчонки босой,
Весёлой Алёнки
С пушистой косой.
Тяжёлые танки
Полями прошли,
Алёнкино детство,
Как травку, смели.
Алёнкино детство,
Ты кажешься сном...
Есть партизанка
В отряде лесном.
Лет ей немного —
Одиннадцать лет.
Смелее Алёнки
Разведчицы нет.
Это Алёнка
Под вихрем огня
Своим донесла,
Что в лесу западня.
Это она,
Пробираясь во мгле,
Всё разузнала
В соседнем селе.
А нынче, накинув
Платок расписной,
Уходит Алёнка
Тропинкой лесной.
Она собирает
Подруг на лугу,
Вместе с подругами
Пляшет в кругу.
Ночью в деревню
Фашисты вошли.
У каждого дома
Стоят патрули.
Пушки немецкие
В каждом саду...
Пляшет Алёнка
У всех на виду.
Пляшет Алёнка
И звонко поёт,—
Все пулемёты
Алёнка сочтёт.
И, распевая
Ещё веселей,
С песней пройдёт
Мимо всех патрулей.
Доброе детство,
Навеки прости!
Нет у Алёнки
Другого пути.
1942
АГНИЯ БАРТО
ПАРТИЗАНКЕ ТАНЕ
(Ученице десятого класса)
На лице твоём смертный покой.
Мы запомним тебя не такой,
Мы запомним тебя смуглолицей,
Смелой девушкой с сердцем бойца.
Ты недавно была ученицей,
Поджидала подруг у крыльца.
Избивали фашисты и мучали,
Выгоняли босой на мороз.
Были руки верёвками скручены.
Пять часов продолжался допрос.
На лице твоём шрамы и ссадины,
Но молчанье ответом врагу...
Деревянный помост с перекладиной,
Ты босая стоишь на снегу.
Нет, не плачут седые колхозники,
Утирая руками глаза,—
Это просто с мороза, на воздухе
Стариков прошибает слеза.
Юный голос звучит над пожарищем,
Над молчаньем морозного дня:
— Умирать мне не страшно, товарищи,
Мой народ отомстит за меня!
Юный голос звучит над пожарищем,
Юный голос звенит на ветру:
— Умирать мне не страшно, товарищи,
Я горда, что с победой умру.
На лице твоём смертный покой,
Мы запомним тебя не такой!
1942
ПАРТИЗАНКЕ ТАНЕ
(Ученице десятого класса)
На лице твоём смертный покой.
Мы запомним тебя не такой,
Мы запомним тебя смуглолицей,
Смелой девушкой с сердцем бойца.
Ты недавно была ученицей,
Поджидала подруг у крыльца.
Избивали фашисты и мучали,
Выгоняли босой на мороз.
Были руки верёвками скручены.
Пять часов продолжался допрос.
На лице твоём шрамы и ссадины,
Но молчанье ответом врагу...
Деревянный помост с перекладиной,
Ты босая стоишь на снегу.
Нет, не плачут седые колхозники,
Утирая руками глаза,—
Это просто с мороза, на воздухе
Стариков прошибает слеза.
Юный голос звучит над пожарищем,
Над молчаньем морозного дня:
— Умирать мне не страшно, товарищи,
Мой народ отомстит за меня!
Юный голос звучит над пожарищем,
Юный голос звенит на ветру:
— Умирать мне не страшно, товарищи,
Я горда, что с победой умру.
На лице твоём смертный покой,
Мы запомним тебя не такой!
1942
МУСА ДЖАЛИЛЬ
* * *
Их расстреляли на рассвете,
Когда вокруг белела мгла.
Там были женщины и дети
И эта девочка была.
Сперва велели всем раздеться,
Потом ко рву всем стать спиной,
Но вдруг раздался голос детский.
Наивный, тихий и живой:
«Чулочки тоже снять мне дядя?» -
Не упрекая, не браня,
Смотрели, словно в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.
«Чулочки тоже!»
Но смятением на миг эсэсовец объят.
Рука сама собой в мгновенье
Вдруг опускает автомат.
Он словно скован взглядом синим,
Проснулась в ужасе душа.
Нет! Он застрелить ее не может,
Но дал он очередь спеша.
Упала девочка в чулочках.
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат! Что если б дочка
Твоя вот так же здесь легла?
И это маленькое сердце
Пробито пулею твоей!
Ты Человек, не просто немец!
Но ты ведь зверь среди людей!
... Шагал эсэсовец угрюмо
К заре, не поднимая глаз.
Впервые, может, эта дума
В мозгу отравленном зажглась.
И всюду взгляд светился синий,
И всюду слышалось опять,
И не забудется поныне:
«Чулочки, дядя, тоже снять?»
до августа 1944
* * *
Их расстреляли на рассвете,
Когда вокруг белела мгла.
Там были женщины и дети
И эта девочка была.
Сперва велели всем раздеться,
Потом ко рву всем стать спиной,
Но вдруг раздался голос детский.
Наивный, тихий и живой:
«Чулочки тоже снять мне дядя?» -
Не упрекая, не браня,
Смотрели, словно в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.
«Чулочки тоже!»
Но смятением на миг эсэсовец объят.
Рука сама собой в мгновенье
Вдруг опускает автомат.
Он словно скован взглядом синим,
Проснулась в ужасе душа.
Нет! Он застрелить ее не может,
Но дал он очередь спеша.
Упала девочка в чулочках.
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат! Что если б дочка
Твоя вот так же здесь легла?
И это маленькое сердце
Пробито пулею твоей!
Ты Человек, не просто немец!
Но ты ведь зверь среди людей!
... Шагал эсэсовец угрюмо
К заре, не поднимая глаз.
Впервые, может, эта дума
В мозгу отравленном зажглась.
И всюду взгляд светился синий,
И всюду слышалось опять,
И не забудется поныне:
«Чулочки, дядя, тоже снять?»
до августа 1944
Глава 6. НАДЕЖДА
БОРИС ПАСТЕРНАК
СТРАШНАЯ СКАЗКА
Всё переменится вокруг.
Отстроится столица.
Детей разбуженных испуг
Вовеки не простится.
Не сможет позабыться страх,
Изборождавший лица.
Сторицей должен будет враг
За это поплатиться.
Запомнится его обстрел.
Сполна зачтётся время,
Когда он делал, что хотел,
Как Ирод в Вифлееме.
Настанет новый, лучший век.
Исчезнут очевидцы.
Мученья маленьких калек
Не смогут позабыться.
1941
СТРАШНАЯ СКАЗКА
Всё переменится вокруг.
Отстроится столица.
Детей разбуженных испуг
Вовеки не простится.
Не сможет позабыться страх,
Изборождавший лица.
Сторицей должен будет враг
За это поплатиться.
Запомнится его обстрел.
Сполна зачтётся время,
Когда он делал, что хотел,
Как Ирод в Вифлееме.
Настанет новый, лучший век.
Исчезнут очевидцы.
Мученья маленьких калек
Не смогут позабыться.
1941
ВИКТОР ГОНЧАРОВ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
А все случилось очень просто...
Открылась дверь, и мне навстречу
Девчурка маленького роста,
Девчурка, остренькие плечи!
И котелок упал на камни.
Четыре с лишним дома не был...
А дочка, разведя руками,
Сказала: «Дядя, нету хлеба!»
А я ее схватил — и к звездам!
И целовал в кусочки неба.
Ведь это я такую создал.
Четыре с лишним дома не был...
1945
ВОЗВРАЩЕНИЕ
А все случилось очень просто...
Открылась дверь, и мне навстречу
Девчурка маленького роста,
Девчурка, остренькие плечи!
И котелок упал на камни.
Четыре с лишним дома не был...
А дочка, разведя руками,
Сказала: «Дядя, нету хлеба!»
А я ее схватил — и к звездам!
И целовал в кусочки неба.
Ведь это я такую создал.
Четыре с лишним дома не был...
1945
ПРИЛОЖЕНИЕ
Отрывки из дневниковых записей Леры Игошевой
Лера Игошева — девочка 14 лет, пережившая самые голодные дни блокады Ленинграда и потерявшая за это время папу: «В мире есть царь. Этот царь беспощаден, Голод — названье ему». «Мама» и «Папа» в дневнике Леры всегда с большой буквы.
Была эвакуирована в 1942 г.
Дневник Леры, который она спасала от воздушных тревог, унося с собой в убежище в кармане, пришитом к изнанке пальто, дневник, в котором описывает, как семья, не глядя друг другу в глаза, ест кошку, а спустя несколько дней ест другую уже почти спокойно, несколько лет назад издала небольшим тиражом её дочь Татьяна.
12 августа 1941 года. (...) Это было 22 июня утром в Москве. Мы: я, Мама и Папа, а также дядя Паля с семьей — мирно завтракали в столовой, собираясь затем все вместе идти гулять. Около одиннадцати часов передали, что скоро будет транслироваться по радио речь В. М. Молотова. Мы очень удивились и приготовились к неожиданности. Но она превзошла все ожидания. В своей речи Вячеслав Михайлович сказал, что Германия без объявления войны напала на СССР в 4 часа утра 22 июня. С этого момента все и пошло кувырком. Мы быстро собрались и в ту же ночь выехали в Ленинград, т. к. Папе надо было явиться в военкомат.
20 сентября 1941 года. (...) Я, Лера Игошева, в эти суровые дни, перед своим дневником торжественно обещаю, что буду энергична, выдержанна, настойчива при достижении своих целей; буду с пользой и экономно проводить время: буду вежлива, опрятна и вообще культурна; буду по возможности продолжать свое образование и буду и дальше вести этот дневник.
29 ноября 1941 года. Голод в городе ужасный. Есть нечего. Хлеба 125 г в день, продуктов мало и, главная беда, - не достать. С 1-го введут прикрепление — надеюсь, что будет получше. (...)
28 февраля 1942 года. Сегодня мне исполнилось 15 лет. Как не похож этот мой день рождения на то, что я ждала, о чем мечтала. Много писать не буду – нет сил и желания, всего не описать, да и просто все это я и так буду помнить всю жизнь.
18-го умер Папа. О, как просто все это случилось. Болела Мама, Папа жил на Почтамте, был в стационаре и немножко подправился, потом вдруг заболел поносом, ничего не ел, стал чахнуть и... около часа дня 18-го умер там же, на Почтамте. Я провела у него предпоследнюю ночь, Мамочка — последнюю. Мы сделали все, что могли, но было уже поздно. Врач говорит, что Папа был обречен уже с декабря – января, что третья степень истощения уже неизлечима! Да! Не думала я, что четырнадцати лет останусь без отца. Я далее не могу осознать всего ужаса положения. Как тяжело видеть, как погибает человек от истощения, а у нас в это время как раз стали появляться продукты. Милый, как он хотел жить! Он и не готовился к смерти, и не думал о ней. Он даже не наказывал нам, как жить, что делать.
22-го мы его похоронили. Правда, без гробика, но мы себя так плохо с Мамочкой чувствовали, а ведь так трудно, помощи никакой. Милый Папочка, прости, что мы тебя зашипи в одеяло и так похоронили. Теперь у меня из самого дорогого осталась Мамочка да, пожалуй, этот двухлетний дневник. (...)
Лера Игошева — девочка 14 лет, пережившая самые голодные дни блокады Ленинграда и потерявшая за это время папу: «В мире есть царь. Этот царь беспощаден, Голод — названье ему». «Мама» и «Папа» в дневнике Леры всегда с большой буквы.
Была эвакуирована в 1942 г.
Дневник Леры, который она спасала от воздушных тревог, унося с собой в убежище в кармане, пришитом к изнанке пальто, дневник, в котором описывает, как семья, не глядя друг другу в глаза, ест кошку, а спустя несколько дней ест другую уже почти спокойно, несколько лет назад издала небольшим тиражом её дочь Татьяна.
12 августа 1941 года. (...) Это было 22 июня утром в Москве. Мы: я, Мама и Папа, а также дядя Паля с семьей — мирно завтракали в столовой, собираясь затем все вместе идти гулять. Около одиннадцати часов передали, что скоро будет транслироваться по радио речь В. М. Молотова. Мы очень удивились и приготовились к неожиданности. Но она превзошла все ожидания. В своей речи Вячеслав Михайлович сказал, что Германия без объявления войны напала на СССР в 4 часа утра 22 июня. С этого момента все и пошло кувырком. Мы быстро собрались и в ту же ночь выехали в Ленинград, т. к. Папе надо было явиться в военкомат.
20 сентября 1941 года. (...) Я, Лера Игошева, в эти суровые дни, перед своим дневником торжественно обещаю, что буду энергична, выдержанна, настойчива при достижении своих целей; буду с пользой и экономно проводить время: буду вежлива, опрятна и вообще культурна; буду по возможности продолжать свое образование и буду и дальше вести этот дневник.
29 ноября 1941 года. Голод в городе ужасный. Есть нечего. Хлеба 125 г в день, продуктов мало и, главная беда, - не достать. С 1-го введут прикрепление — надеюсь, что будет получше. (...)
28 февраля 1942 года. Сегодня мне исполнилось 15 лет. Как не похож этот мой день рождения на то, что я ждала, о чем мечтала. Много писать не буду – нет сил и желания, всего не описать, да и просто все это я и так буду помнить всю жизнь.
18-го умер Папа. О, как просто все это случилось. Болела Мама, Папа жил на Почтамте, был в стационаре и немножко подправился, потом вдруг заболел поносом, ничего не ел, стал чахнуть и... около часа дня 18-го умер там же, на Почтамте. Я провела у него предпоследнюю ночь, Мамочка — последнюю. Мы сделали все, что могли, но было уже поздно. Врач говорит, что Папа был обречен уже с декабря – января, что третья степень истощения уже неизлечима! Да! Не думала я, что четырнадцати лет останусь без отца. Я далее не могу осознать всего ужаса положения. Как тяжело видеть, как погибает человек от истощения, а у нас в это время как раз стали появляться продукты. Милый, как он хотел жить! Он и не готовился к смерти, и не думал о ней. Он даже не наказывал нам, как жить, что делать.
22-го мы его похоронили. Правда, без гробика, но мы себя так плохо с Мамочкой чувствовали, а ведь так трудно, помощи никакой. Милый Папочка, прости, что мы тебя зашипи в одеяло и так похоронили. Теперь у меня из самого дорогого осталась Мамочка да, пожалуй, этот двухлетний дневник. (...)
Отрывки из дневниковых записей Марии Рольникайте
Мария Рольникайте не писала свой дневник — в 14 лет она учила его наизусть. В каморке гетто, на нарах концлагеря, бок о бок со смертью. «Что будет с тобой — то будет с этими записками», — говорила Машина мама. И Маша твердила, слово за словом. После освобождения из концлагеря она вернулась в Вильнюс и записала всё, что выучила от буквы до буквы, в три толстые тетради.
...Несу миску. Смотрю — гитлеровец подзывает пальцем. Неужели меня? Несмело подхожу и жду, что он скажет. А он ударяет меня по щеке, по другой. Бьёт кулаками. Норовит по голове. Пытаюсь закрыться мисочкой, но он вырывает её из моих рук и швыряет в угол. И снова бьёт, колотит. Не удержавшись на ногах, падаю. Хочу встать, но не могу — он пинает ногами. Как ни отворачиваюсь — всё перед глазами блеск его сапог. Попал в рот!..
...Этот изверг избил всех — от одного конца строя до другого, причесался, поправил вылезшую рубашку и начал считать... Здесь хуже, потому что старший этих блоков — Макс, тот самый, который сейчас избивал. Это дьявол в облике человека. Нескольких он уже забил насмерть. Сам он тоже заключённый, сидит одиннадцатый год за убийство своей жены и детей. Эсэсовцы его любят за неслыханную жестокость…
...Надзирательница отобрала восьмерых (в том числе меня) и заявила, что мы будем похоронной командой. До сих пор был большой беспорядок, умершие по нескольку дней лежали в бараках. Теперь мы обязаны умерших сразу раздеть, вырвать золотые зубы, вчетвером вынести и положить у дверей барака…
...Словно насмехаясь надо мной, покойница сверкает золотыми зубами. Что делать? Не могу же я их вырвать! Оглянувшись, не видит ли надзирательница, быстро зажимаю плоскогубцами рот. Но надзирательница всё-таки заметила. Она так ударяет меня, что я падаю на труп. Вскакиваю. А она только этого и ждала — начинает колотить какой-то очень тяжёлой палкой. Кажется, что голова треснет пополам. На полу кровь...
Мария Рольникайте не писала свой дневник — в 14 лет она учила его наизусть. В каморке гетто, на нарах концлагеря, бок о бок со смертью. «Что будет с тобой — то будет с этими записками», — говорила Машина мама. И Маша твердила, слово за словом. После освобождения из концлагеря она вернулась в Вильнюс и записала всё, что выучила от буквы до буквы, в три толстые тетради.
...Несу миску. Смотрю — гитлеровец подзывает пальцем. Неужели меня? Несмело подхожу и жду, что он скажет. А он ударяет меня по щеке, по другой. Бьёт кулаками. Норовит по голове. Пытаюсь закрыться мисочкой, но он вырывает её из моих рук и швыряет в угол. И снова бьёт, колотит. Не удержавшись на ногах, падаю. Хочу встать, но не могу — он пинает ногами. Как ни отворачиваюсь — всё перед глазами блеск его сапог. Попал в рот!..
...Этот изверг избил всех — от одного конца строя до другого, причесался, поправил вылезшую рубашку и начал считать... Здесь хуже, потому что старший этих блоков — Макс, тот самый, который сейчас избивал. Это дьявол в облике человека. Нескольких он уже забил насмерть. Сам он тоже заключённый, сидит одиннадцатый год за убийство своей жены и детей. Эсэсовцы его любят за неслыханную жестокость…
...Надзирательница отобрала восьмерых (в том числе меня) и заявила, что мы будем похоронной командой. До сих пор был большой беспорядок, умершие по нескольку дней лежали в бараках. Теперь мы обязаны умерших сразу раздеть, вырвать золотые зубы, вчетвером вынести и положить у дверей барака…
...Словно насмехаясь надо мной, покойница сверкает золотыми зубами. Что делать? Не могу же я их вырвать! Оглянувшись, не видит ли надзирательница, быстро зажимаю плоскогубцами рот. Но надзирательница всё-таки заметила. Она так ударяет меня, что я падаю на труп. Вскакиваю. А она только этого и ждала — начинает колотить какой-то очень тяжёлой палкой. Кажется, что голова треснет пополам. На полу кровь...
Отрывки из дневниковых записей Юры Рябинкина
Юра Рябинкин — ленинградский подросток, ставший жертвой блокады Ленинграда. С самого первого дня нападении Германии на СССР 22 июня 1941 года он вёл дневник, который обрывается 6 января 1942 года. Как именно умер Юра, не знает никто.
Его сестра, Ирина Ивановна, жива, она помнит, каким видела брата последний раз перед эвакуацией: прислонившегося к сундуку, уже бессильного идти. «Юрка, там Юрка остался», — всю дорогу надрывалась их мама. Её последних сил хватило лишь на то, чтобы довезти младшую дочь до Вологды и несколько часов спустя умереть у неё на глазах на вокзале.
...Сегодня я окончательно решил, что мне делать. В спецшколу не иду. Получаю паспорт. Остаюсь в школьной команде. Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в армию. Убьют — не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт или на исторический факультет. Попутно буду зарабатывать на физической работе сколько могу. Итак, долой политику колебаний! Сегодня иду в школу к 8-ми. Если мама придет раньше, скажу ей мое решение. Все остальные исходы я подумал и отказался от них.
...Вырваться бы из этих чудовищных объятий смертельного голода, вырваться бы из-под вечного страха за свою жизнь, начать бы новую мирную жизнь где-нибудь в небольшой деревушке среди природы, забыть пережитые страдания... Вот она, моя мечта на сегодня.
...Тупик, я не могу дальше так продолжать жить. Голод. Страшный голод. Рядом мама с Ирой. Я не могу отбирать от них их кусок хлеба. Не могу, ибо знаю, что сейчас даже хлебная крошка... Сегодня, возвращаясь из булочной, я отнял, взял довесок хлеба от мамы и Иры граммов в 25 и также укромно съел... Я скатился в пропасть, названную распущенностью, полнейшим отсутствием совести... Такая тоска, совестно, жалко смотреть на Иру... Есть! Еды!
...Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Мама тоже еле ходит — теперь она часто меня бьёт, ругает, кричит, с ней происходят бурные нервные припадки, она не может вынести моего никудышного вида — вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место...
Юра Рябинкин — ленинградский подросток, ставший жертвой блокады Ленинграда. С самого первого дня нападении Германии на СССР 22 июня 1941 года он вёл дневник, который обрывается 6 января 1942 года. Как именно умер Юра, не знает никто.
Его сестра, Ирина Ивановна, жива, она помнит, каким видела брата последний раз перед эвакуацией: прислонившегося к сундуку, уже бессильного идти. «Юрка, там Юрка остался», — всю дорогу надрывалась их мама. Её последних сил хватило лишь на то, чтобы довезти младшую дочь до Вологды и несколько часов спустя умереть у неё на глазах на вокзале.
...Сегодня я окончательно решил, что мне делать. В спецшколу не иду. Получаю паспорт. Остаюсь в школьной команде. Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в армию. Убьют — не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт или на исторический факультет. Попутно буду зарабатывать на физической работе сколько могу. Итак, долой политику колебаний! Сегодня иду в школу к 8-ми. Если мама придет раньше, скажу ей мое решение. Все остальные исходы я подумал и отказался от них.
...Вырваться бы из этих чудовищных объятий смертельного голода, вырваться бы из-под вечного страха за свою жизнь, начать бы новую мирную жизнь где-нибудь в небольшой деревушке среди природы, забыть пережитые страдания... Вот она, моя мечта на сегодня.
...Тупик, я не могу дальше так продолжать жить. Голод. Страшный голод. Рядом мама с Ирой. Я не могу отбирать от них их кусок хлеба. Не могу, ибо знаю, что сейчас даже хлебная крошка... Сегодня, возвращаясь из булочной, я отнял, взял довесок хлеба от мамы и Иры граммов в 25 и также укромно съел... Я скатился в пропасть, названную распущенностью, полнейшим отсутствием совести... Такая тоска, совестно, жалко смотреть на Иру... Есть! Еды!
...Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Мама тоже еле ходит — теперь она часто меня бьёт, ругает, кричит, с ней происходят бурные нервные припадки, она не может вынести моего никудышного вида — вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место...
Письмо Кати Сусаниной
Письмо Кати Сусаниной было впервые опубликовано в газете «Комсомольская правда» 27 мая 1944 г. Катя - девочка, жительница белорусского г. Лиозно, попавшая в рабство гитлеровскому помещику после захвата родного города немцами. Перед смертью, в день своего 15-летия, она написала письмо отцу, которое было найдено после освобождения города. На конверте стоял адрес: «Действующая армия. Полевая почта №... Сусанину Петру». На другой стороне карандашом написаны слова: «Дорогие дяденька или тётенька, кто найдёт это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп будет уже висеть на верёвке». К сожалению, отец письмо не получил, так как номер полевой почты, написанной девочкой, на тот момент уже устарел.
Дорогой, добрый папенька!
Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери.
Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму не ищи. Ее расстреляли немцы. Когда допытывались о тебе, офицер бил ее плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала: "Вы не запугаете меня битьем.. Я уверена, что муж вернется назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон". И офицер выстрелил маме в рот…
Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты, встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь – у меня отбили легкие.
А помнишь, папа, два года тому назад, когда мне исполнилось 13 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказал: "Расти, доченька, на радость большой!" Играл патефон, подруги поздравляли меня с днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню...
А теперь, папа, как взгляну на себя в зеркало – платье рваное, в лоскутках, номер на шее, как у преступницы, сама худая, как скелет, – и соленые слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают.
Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с "Розой" и "Кларой" - так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон. "Русс была и будет свинья",- сказал он.
Я очень боюсь "Клары". Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.
Живу я в дровяном сарае: в комнату мне входить нельзя. Один раз горничная полька Юзефа дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине.
Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал, с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал.
Сегодня я узнала новость: Юзефа сказала, что господа уезжают в Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они берут и меня с собою. Нет, я не поеду в эту трижды всеми проклятую Германию! Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую немецкую землю. Только смерть спасет меня от жестокого битья.
Не хочу больше мучиться рабыней у проклятых, жестоких немцев, не давших мне жить!..
Завещаю, папа: отомсти за маму и за меня. Прощай, добрый папенька, ухожу умирать.
Твоя дочь Катя Сусанина.
Мое сердце верит: письмо дойдет.
Март, 12, Лиозно, 1943 год.
Письмо Кати Сусаниной было впервые опубликовано в газете «Комсомольская правда» 27 мая 1944 г. Катя - девочка, жительница белорусского г. Лиозно, попавшая в рабство гитлеровскому помещику после захвата родного города немцами. Перед смертью, в день своего 15-летия, она написала письмо отцу, которое было найдено после освобождения города. На конверте стоял адрес: «Действующая армия. Полевая почта №... Сусанину Петру». На другой стороне карандашом написаны слова: «Дорогие дяденька или тётенька, кто найдёт это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп будет уже висеть на верёвке». К сожалению, отец письмо не получил, так как номер полевой почты, написанной девочкой, на тот момент уже устарел.
Дорогой, добрый папенька!
Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери.
Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму не ищи. Ее расстреляли немцы. Когда допытывались о тебе, офицер бил ее плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала: "Вы не запугаете меня битьем.. Я уверена, что муж вернется назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон". И офицер выстрелил маме в рот…
Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты, встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь – у меня отбили легкие.
А помнишь, папа, два года тому назад, когда мне исполнилось 13 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказал: "Расти, доченька, на радость большой!" Играл патефон, подруги поздравляли меня с днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню...
А теперь, папа, как взгляну на себя в зеркало – платье рваное, в лоскутках, номер на шее, как у преступницы, сама худая, как скелет, – и соленые слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают.
Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с "Розой" и "Кларой" - так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон. "Русс была и будет свинья",- сказал он.
Я очень боюсь "Клары". Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.
Живу я в дровяном сарае: в комнату мне входить нельзя. Один раз горничная полька Юзефа дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине.
Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал, с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал.
Сегодня я узнала новость: Юзефа сказала, что господа уезжают в Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они берут и меня с собою. Нет, я не поеду в эту трижды всеми проклятую Германию! Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую немецкую землю. Только смерть спасет меня от жестокого битья.
Не хочу больше мучиться рабыней у проклятых, жестоких немцев, не давших мне жить!..
Завещаю, папа: отомсти за маму и за меня. Прощай, добрый папенька, ухожу умирать.
Твоя дочь Катя Сусанина.
Мое сердце верит: письмо дойдет.
Март, 12, Лиозно, 1943 год.
